Благоразумный разбойник
Николай Агафонов. рассказ.

У меня словно земля ушла из-под ног, когда я узнал о смерти Петра Степановича. Пронзившая меня мысль, что именно я виновник его смерти так и осталась на душе тяжелым бременем запоздалого раскаяния. И что бы мне не говорили, и как бы не пытались меня убедить, что смерть Петра Степановича наступила в результате прободения язвы желудка, уверенность в собственной вине у меня не проходила, а только с каждым днем более утверждалась. Осознание непоправимости поступка еще более усугубляло мои страдания. Я стал ужасно рассеян, тон задавал на хоре невпопад и путал порядок песнопений. Настоятелю, в конце концов, это надоело, и он отправил меня во внеочередной отпуск на две недели, посоветовав съездить в монастырь. Раздумывать я долго не стал, тут же сел в поезд и отбыл в Оптину пустынь, надеясь там найти облегчение своей изболевшейся душе.

Глубокой ночью, когда все пассажиры в моем купе спали, я, измаявшись от бессонницы, тихонько слез со своей верхней полки и вышел в тамбур вагона. За окном мелькали мохнатые темные ели, а в неподвижно-черной небесной громаде равнодушным светом искрились звезды. Я прижался разгоряченным лбом к прохладному стеклу тамбурной двери и подумал: «Уж кому-кому, а этим звездам глубоко наплевать на все мои переживания».

Петр Степанович был певцом моего хора. Из своих шестидесяти семи лет жизни, он, почитай, полвека пропел в нашем храме. Не одного регента на своем веку сменил. Ко мне, не смотря на мою молодость, относился уважительно и обращался только по имени-отчеству. Теперь таких певцов не сыщешь днем с огнем. Про Петра Степановича можно смело сказать, что он певец старинного склада, который непросто грамотно поет с листа по нотам, а поет душой, проникая в самый глубинный смысл церковного песнопения. Найти профессионального баса в нашем городке сложно, а чтобы еще церковным человеком был, вообще дело немыслимое.

Только один недостаток портил все дело. Любил Петр Степанович приложиться к рюмочке. Был он высокого роста и богатырского сложения. С детских лет, обладая изрядным здоровьем, Петр Степанович, не раз в шутку говорил, что до сих пор не знает дороги в больницу. Про Петра Степановича рассказывали, что по молодости он на спор за раз выпивал в один присест четверть самогона. Махнет трехлитровую банку, словно стопку, потом берет селедку за хвост, как есть, не чищенную вместе с потрохами и начинает ее с головы жевать, да так, до самого хвоста всю целиком за раз съедал.

Сколько бы Степанович не выпивал, но к празднику, вновь как огурчик, на клиросе поет, Бога прославляет. Однако с годами частая пьянка его могучее здоровье все же подточила. Похмелье стало все более затяжным и болезненным. Теперь и на службу стал приходить в изрядном под хмельком. И тогда, как мне не досадно было оставаться без баса, я все же выпроваживал его с клироса. В следующий раз он приходил с виноватым видом, каялся и просил прощения, и я ему снова разрешал вставать на клирос. Через непродолжительное время все повторялось.



В неделю «о Блудном сыне» к нам в храм должен был приехать служить архиерей. Естественно, я очень волновался, готовясь к столь ответственной службе, и умолял Петра Степановича не сорваться в эти дни – на архиерейской всенощной я готовился пропеть «Покаяние» Веделя, которое без басовой партии невозможно исполнить. Петр Степанович клятвенно заверил меня, что ни грамма в рот не возьмет, и на спевки действительно приходил трезвый. Но накануне приезда архиерея Петр Степанович опять запил. Тут уж я на него сильно обиделся и решил в наказание вообще до самой Пасхи на хор не пускать.

На Прощеное воскресение Петр Степанович пришел, хотя и помятый, но уже трезвый. Вид его выражал смиренное раскаяние. Так и подошел ко мне, опустив глаза и бормоча от стыда чуть ли не себе под нос:

- Согрешил я, окаянный. Подвел тебя Алексей Павлович. Виноват, видит Бог, виноват. Прости меня Христа ради.

Я, отвернувшись от него, с холодком в голосе проговорил:

- Бог вас простит, Петр Степанович, и я прощаю, но на клирос не допускаю.

Степанович вскинул на меня удивленно-вопросительный взгляд:

- Если прощаете меня, то почему же мне на клирос нельзя?

- Это я вас как человек прощаю, а как регент не могу простить, хватит уже. Сколько вас можно прощать? – вспылил я.

- Сколько? – как бы задумавшись переспросил Петр Степанович, – а сколько Сам Христос сказал: семьдесят раз по семьдесят, – и улыбнулся довольный своей находчивостью.

Но эта улыбка возымела на меня обратное действие:

- Да как же вам не стыдно, Петр Степанович, после всего этого еще и словоблудством заниматься. Я вам не Христос, я грешный человек и ваше недостойное поведение больше терпеть не намерен. Извольте сейчас же покинуть клирос и сюда не приходите больше.

Петр Степанович весь как-то еще больше осунулся, повернулся и медленно побрел к выходу. В эту минуту мне его стало очень жаль, и я, немного поколебавшись, побежал за ним следом. Догнал его уже на выходе из храма.

- Послушайте, Петр Степанович, – начал я, – мы не должны так с вами расставаться в Прощеное воскресение. Но и вы меня обязаны понять.

- Я понимаю, понимаю, Алексей Павлович, сам виноват. Я ведь как решил для себя: все, с Прощеного воскресения и весь пост Великий ни грамма. Не уж-то я не осознаю, что гибнет не только тело мое, но и душа, вот ведь что обидней всего. Я как тот благоразумный разбойник, умом и сердцем понимаю, а сделать ничего уже не в силах. Только и могу восклицать: «Вспомни обо мне Господи в Царствии Своем». Я теперь твердое решение принял, с началом поста начну новую жизнь.

- Если вы так действительно решили, то я очень рад. Сказать по правде, я вас хотел до Пасхи не допускать, а теперь решил, если вы до Вербного воскресения к вину не притронетесь, то в Лазареву субботу приходите.

- Это хорошо, что к Страстной прощаете, уж больно мне «Разбойника» пропеть хочется. Верите ли, Алексей Павлович, когда пою это песнопение перед Крестом, то мне так живо представляется, что этот разбойник именно я. От этого такое умиление в сердце настает, что хочется тут же подле Креста Господня умереть. А в сердце только одно звучит: «Ныне же будешь со Мною в раю». И нет в мире более сладостных слов, чем эти.

Так, поговорив с Петром Степановичем, мы разошлись, каждый довольный собой. Я – тем, что проявил, какую-никакую, а твердость. А Степанович тем, что прощен, пусть не сразу, но зато теперь есть надежда.

В течение первой недели поста я наблюдал с хоров, как Степанович говел, посещая каждодневно покаянный канон Андрея Критского. В конце недели он причастился. Приходил на службы трезвый, я радовался за него и уже подумывал допустить его на хор раньше времени, но потом все же решил выдержать испытание до конца.

На всенощную под Вербное воскресение Петр Степанович на хоры не пришел. Я обеспокоился этим, подумав: уж не заболел ли он, о худшем думать не хотелось.

Возвращаясь после всенощной домой, я нос к носу столкнулся с Петром Степановичем, который как раз выходил из пивной. Без особого труда можно было определить его нетрезвое состояние. Увидев меня, он смутился и быстро заговорил:

- Вы только не подумайте чего плохого, Алексей Павлович, я просто немного заболел, можно сказать простудился. А какие нынче лекарства – вы знаете. А мне ведь «Рабойника» петь, надо быть при голосе, вот я и решил подлечиться нашим испытанным народным средством – водкой с перцем. А сейчас я спать иду, утром буду здоров, это уже веками проверенный способ. А вы, Алексей Павлович, как от простуды лечитесь?

Я так был выведен из себя этим поступком Петра Степановича, что от возмущения не мог ничего сказать, а только выпалил:

- Я лечусь тоже народным средством: чаем с медом, – и тотчас, развернувшись, пошел дальше.

- Так мне завтра на хор приходить? – крикнул в след Петр Степанович.

Этот, как мне показалось, наглый вопрос, почему-то успокоил меня, и я, повернувшись к Петру Степановичу, без всякого раздражения сказал:

- А вы вспомните наш уговор, уважаемый Петр Степанович, раз вы его нарушили, то теперь этот вопрос отпадает сам собою.

- Так вы ведь, Алексей Павлович, знаете, что без пения мне не жить.

- Нет, я этого не знаю, – холодно ответил я.

- Эх, дорогой мой, Алексей Павлович, вы еще не родились, а я уже на клиросе пел.

- Что же из того? Это никак не извиняет ваших поступков. Прощайте, Петр Степанович.

- Нет, погодите, у меня последняя просьба. Разрешите мне придти вечером в четверг и пропеть «Разбойника благоразумного», быть может, это в последний раз в моей жизни.

- Никто не знает, что у него в последний раз, а что не в последний. Больше не будем об этом говорить, я своего решения менять не намерен.

При этих словах я решительно повернулся и зашагал прочь. А Петр Степанович прокричал мне в след:

- Все в этой жизни нужно делать как будто в последний раз.

Уже поворачивая за угол, я видел, что Петр Степанович все еще стоит посреди улицы, в какой-то растерянности глядя мне в след. Если бы я только знал, что вижу его в последний раз, то тут же бы и побежал к нему. Обнял бы его и позвал петь «Разбойника». Но я этого не сделал, потому что не думал о «последнем».

В последствии мне рассказывали, что перед тем как умереть, Петр Степанович, прямо в пивной пел «Благоразумного разбойника».

Поезд уносил меня в ночную тьму, а в моем воспаленном бессонницей мозгу все звучал голос Петра Степановича: «Во едином часе раеви сподобил еси Господи, и мене древом крестным просвети, и спаси мя».

Эфенди тоже двуличный кази
Туркменская притча

Когда Эфенди был кази, к нему пришёл один незнакомец и обратился с жалобой:

— На поле паслись коровы, и одна из них, пятнистая, кажется ваша, распорола брюхо нашей корове. Какую меру наказания можно применить в этом случае?

— Хозяин здесь не причём. А с животного не спросишь за пролитую кровь, — ответил Эфенди.

— Ах, я ошибся, наоборот, моя корова распорола брюхо вашей корове, — поправился пришелец. Тогда Эфенди заявил:

— Ну, это совсем другой разговор. А ну-ка подай мне скорей вон ту книгу в чёрной обложке.

Святитель Спиридон Тримифунтский (Саламинский), чудотворец, родился в конце III века на острове Кипр.
С детских лет святой Спиридон пас овец, чистой и Богоугодной жизнью подражал ветхозаветным праведникам. В зрелом возрасте святой Спиридон стал отцом семейства. Необычайная доброжелательность и душевная отзывчивость привлекли к нему многих: бездомные находили в его доме приют, странники — пищу и отдых. За непрестанную память о Боге и добрые дела Господь наделил будущего святителя благодатными дарами: прозорливости, исцеления неизлечимых больных и изгнания бесов.

Однажды пришёл к Спиридону перекупщик скота и попросил продать сотню коз из его стада. Бесстрастный служитель Христов не торговался с гостем о цене, и купец, поняв, что имеет дело с Божьим человеком, решил воспользоваться доверчивостью и простодушием владыки. Хитрый барышник оставил плату в доме епископа только за 99 коз. Спиридон не стал пересчитывать деньги и отправился вместе с покупателем к стаду. Когда они подошли к загону, прозорливый пастырь сказал:

– Входи, чадо, и забери столько коз, за скольких ты расплатился со мной.

Одержимый страстью к наживе купец отсчитал 100 голов и выпустил стадо за ограду. Все козочки последовали за новым хозяином, и лишь одна из них побежала назад. Жадный торговец несколько раз выгонял ее из загона, но козочка тотчас возвращалась к законному владельцу. Купец не мог понять, почему так поступает животное. Он разозлился и попытался на плечах унести чужое добро. Однако козочка бодала рогами голову покупателя и очень громко блеяла.
Великодушный святитель не захотел открыто обличать плутоватого гостя и тихо сказал своему обидчику:

– Эта неразумная тварь неспроста воспротивилась, бьется на твоих плечах и вопит. Не надо бороться с ней. Лучше поднимись в дом и проверь, сколько денег ты там оставил. Может быть, ты забыл за нее заплатить?

Торговец понял, что совершенный им бесчестный поступок известен владыке. Он раскаялся, попросил прощения у Спиридона и сполна расплатился за стадо. А козочка больше не упиралась и сама спокойно последовала за новым хозяином. Купец был потрясен столь ясным проявлением Божьей воли и, славя Господа, искоренил в себе пагубное стремление к многостяжанию.

Верный слуга Христа Спиридон обладал ключами Царства Небесного и точно знал, какое целебное лекарство от страстей следует дать согрешившему человеку. Посему мудрый святитель не стал потворствовать пороку наживы богатого торговца и не отдал ему даром лишнюю козочку, а с бедняками, намеревавшимися украсть у него баранов, источающий сердечную доброту пастырь поступил иначе. Великодушный владыка не только простил, но и щедро их одарил.

В полночь юные воры тайком пробрались в пещеру, где Спиридон обустроил загон для овец. Там злоумышленники отобрали самых тучных баранов и уже направились с ними к выходу, но Бог, любящий праведников, сохранил Своему верному служителю его скудное достояние, сотворив предивное чудо. Внезапно вышняя сила связала за спинами нечестивые руки грабителей и приковала злодеев к стене. Какими только способами не пытались воришки избавиться от крепких невидимых пут и покинуть вертеп, однако они не смогли одолеть неизъяснимую силу, заточившую их в хлеве.
Настало утро. Спиридон пришел за стадом в пещеру, чтобы выгнать овец на пастбище, и застал в ней плененных людей. Блаженный старец сразу понял, зачем незваные гости залезли в его овчарню. Тримифунтский епископ никому не отказывал в помощи и поэтому недоумевал, почему юноши предпочли все же похитить баранов и тем самым ввергли себя в беду. Великодушный святитель обратился к Господу с просьбой освободить разбойников, и тотчас случилось новое чудо. Незримые узы спали с рук молодых пленников, пригвожденных к стене Всемогущей десницей. Незлобивый владыка простил преступивших заповедь “Не кради” (Исх. 20, 15), ибо ради спасения заблудших душ всегда стремился исправить пороки грешных людей любовью и милосердием.

– Не надо, дети мои, зариться на чужое добро, – кротким голосом вразумлял злоумышленников Спиридон. – Видите, как за бесчестный поступок вас наказал Господь. Старайтесь впредь приобретать все необходимое праведным трудом ваших рук.

Отпуская юношей с миром, добрый пастырь ласково произнес:
– Возьмите, чада, одного барана из моего стада, дабы никто не сказал, что вы напрасно бодрствовали ночью и без пользы пришли к тому человеку, у которого лучше просить и получать даром, чем красть.

Щедрая десница владыки простиралась над всеми людьми, кто нуждался в его помощи и молитвах. Своими деяниями и чудотворениями святитель стремился в каждом, кого встречал на пути, пробудить совесть, вселить в сердце любовь к ближнему и укрепить веру в Господа нашего Иисуса Христа.

Источник: http://spyridon-trimifuntsky.narod.ru/zitie_003.html

Понравилось
(Выловлено въ интернетѣ, автора не знаю, переводъ мой)
ПЛАТОНИК

Если Богъ у тебя вторымъ пилотомъ, помѣняйся съ нимъ мѣстами.

Цѣль передъ нами всегда меньше, чѣмъ сила за нами.

Тотъ, на кого ты гнѣваешься, владѣетъ тобой.

Богъ не призываетъ тѣхъ, кто готовъ, а готовитъ тѣхъ, кто призванъ.

Помни: мы свидѣтели, – не адвокаты и не судьи.

Не ставь знакъ вопроса тамъ, гдѣ Богъ поставилъ точку.

Совпаденiя – это когда Богъ выступаетъ инкогнито.

У многихъ мозги – какъ бетонъ: все перемѣшано и навѣки застыло.

Не понимаю, зачѣмъ нѣкоторые мѣняютъ приходы: какая имъ разница, въ какой храмъ не ходить?

Многiе хотѣли бы служить Богу, желательно въ качествѣ консультантовъ.

Перестань жаловаться на свою Церковь. Будь она идеальной, тебя бы туда не взяли.

Церковь, которой нужны пастыри получше, должна молиться о тѣхъ, что есть.

«ПОТАЙНАЯ ЛЕСТНИЦА»
(Легенда)

Призвал Господь Петра-апостола к ответу
И говорит: «Какой в тебе Мне толк?
Не поступаешь ты по Моему завету.
Не исполняешь больше ты свой долг!

Я дал тебе Петру ключи от двери рая,
Чтоб души всех умерших ты встречал,
И строго всю земную жизнь их разбирая,
Сюда лишь праведных ко Мне впускал.

Что ж вижу Я, Мой Петр? Поют и славят Бога
Миллионы грешников в Моем раю!
Иль спишь ты сладким сном с ключами у порога?
Чем объяснишь оплошность ты свою?»

Развел апостол Петр беспомощно руками:
«Не знаю, как вошли они сюда!
Стоял я день и ночь у райских врат с ключами,
Не покидал я своего поста!»

И, поглядев на лица грешников с тревогой:
«Я этих лиц у входа не встречал!
Прошли они сюда окольною дорогой; -
Я двери рая им не открывал!

Позволь мне осмотреть все уголочки рая
И тайную лазейку отыскать!»
«Ну, будь по твоему!» – сказал Господь, вставая:
«Хочу и Я скорее правду знать.

Дай Мне твои ключи. Пойдем с тобой вместе,
Внимательно осмотрим все углы.
Но, если уличу тебя, Мой Петр, на месте,
Тогда поплатишься сурово ты!»....

Идут Господь с Петром-апостолом по раю,
Уж дальние аллеи все прошли,
Уже приблизились к его другому краю,
Но никакой лазейки не нашли.

Глядит Господь в лицо апостола с укором,
Не зная, как загадку разгадать....
Поник главою Петр, дрожит под строгим взором,
От ужаса не смея глаз поднять....

Вдруг... Слышат легкий шум в тени между кустами....
Качнулися на веточке листы....
Они прислушались.... И тихими стопами
Подкралися.... И смотрят за кусты.

Стоит там Божия Мать, склонившись над лазейкой,
И устремив в нее Свой добрый взгляд...
Веревка шелковая вьется тонкой змейкой
В Ее руках, спускаясь прямо в ад.

Ползут по ней наверх там грешники из ада,
И тихо пролезают в небеса,
В измученных глазах надежда и отрада,
Блестит на них раскаянья слеза...

К Заступнице своей, полны святой надежды,
Подходят в покаянии слезах,
Хватаются с мольбой за край Ее одежды
И горько плачут о своих грехах.

Покрыв сих грешников святым Своих Покровом,
Благословяет их Она с мольбой,
И души грешные блестят в сияньи новом,
Омытые божественной слезой.

И молится за них Заступница Святая
И, тихо приподняв Покрова край,
Целует каждого, крестом благословляя,
И пропускает всех тихонько в рай....

«Идем!» – сказал Господь, прикрыв глаза рукою,
«Мы не должны с тобой об этом знать!
Тому, что здесь творит Она святой слезою,
Не в силах мы с тобою помешать!

Бери свои ключи и будь без состраданья!
И только праведных ко Мне впускай!....
А этой тихою дорожкой покаянья,
Пускай же грешники проходят в рай!»

Стрельцов Артем
Кузьмич

У Кузьмича умерла жена. Была она на три года моложе его, и никогда Кузьмич не думал, что так всё получится. Всегда был почему-то уверен, что именно он помрёт раньше, оттого теперь и растерялся: как же оно так вышло? Он стоял один на краю деревенского кладбища, у свежего холма с большим деревянным крестом. Крупные хлопья снега падали на лицо, таяли и смешивались со слезами Кузьмича. Никогда он не плакал; по крайней мере, не помнил, чтоб такое с ним случалось за 35 лет семейной жизни. Даже когда сына похоронил, которого в Афганистане убили: болело сердце, сжималась душа, но ни одной слезы Кузьмич не проронил, только седых волос стало больше да выпивать стал почаще. А теперь вот заплакал. Не потому, что один-одинёшенек остался он на белом свете. И не потому, что любил он жену-покойницу. А потому, что Ксения - жена его, так и не узнала об этом при жизни. И Кузьмичу было теперь стыдно.

Всю жизнь он работал шофёром в совхозе, кормил жену с сыном. Был в передовиках, в деревне все его уважали и ставили в пример своим детям, да только не было у Кузьмича счастья в доме. Жена ему досталась красивая, скромная и покладистая - о такой только мечтать можно : в доме всегда уютно и прибрано, а скотина ухожена. Но хозяин уж больно ревнив был к своей жене. Как шли они в гости, то обязательно после того, как выпивал Кузьмин, начинал ревновать Ксению к кому-нибудь совсем без причины, и редко дело оканчивалось без драки, а потом дома и жене хорошенько доставалось. Правда, очнувшись на утро, Кузьмич понимал, что нехорошо поступил, но чувство хозяина не давало ему попросить за то прощения у жены, и он продолжал вести себя с ней дерзко и на все ласки отвечал грубостью. В конце концов их почти перестали приглашать в гости, только самая близкая родня. Больше всего Кузьмича бесило, что Ксения никогда не противоречила ему, а всегда вела себя кротко, по её виду можно было подумать, как будто ничего и не произошло, а если и произошло, так это она была во всём виновата...

Кузьмич подошел к заснеженному деревянному кресту и прислонился к нему щекой... Была ещё одна причина их семейного несчастья. Он знал еще до свадьбы, что Ксения была из верующей семьи и ходила в церковь, даже уговорила Кузьмича потом обвенчаться, а он думал, что со временем это пройдет,что жена за хлопотами по хозяйству забудет о своем увлечении. Да только ошибся он, не прошло. Ох и намучился он с ней, особенно в советские времена, когда ходить в церковь было делом постыдным. "Да что ты как старая бабка какая-то, - пытался убедить он Ксению, когда угрозы не помогали. - Хочешь молиться и поститься - молись и постись дома, а чего в церкву-то скачешь?!" Но это было единственное, в чём Ксения не слушала мужа, и он в конце концов махнул рукой на бабью слабость. А тут стал подрастать сын Ваня, и Ксения частенько брала его с собой в церковь. Однажды четырехлетний Ваня подошел к загрустившему отцу и сказал: "Пап, не переживай. Я пока маленький, меня Господь к Себе на небушко еще не заберет. Когда я буду старенький, то тогда Господь возьмет меня на небо. Там будет хорошо, там будем и я, и мама, и ты, пап. Но только это потом". Кузьмич улыбнулся и ласково прижал к себе сына. А вечером строго-настрого запретил жене брать Ваню в церковь.

Каждый раз, когда все в доме укладывались спать, Ксения уединялась в дальней комнате и молилась перед иконами, за что Кузьмич всегда награждал её ругательными словами. "Что ты, родной мой, - отвечала она ему. - А как же жить-то, если с Богом не разговаривать?" - "Дура ты у меня, свихнулась уже совсем", - обыкновенно делал вывод Кузьмич, отворачивался к стенке и засыпал...

День клонился к вечеру. Валенки у Кузьмича стали промокать, его зазнобило, но в опустевший дом идти не хотелось. Рядом с собой он услышал тяжелое дыхание, обернулся и увидел дика. Это был пёс, помесь дворняги с овчаркой, которого они взяли к себе восемь лет назад и который охранял дом. "Ну что, всё-таки вырвался, - сказал Кузьмич, поглаживая Дика по спине. - Откуда сила-то взялась из такой цепи вырваться. Любил Ксеньку-то, любил..." Дик подбежал поближе к могиле своей хозяйки и стал протяжно выть "У-у!" "Молитвенник ты наш,- улыбнулся сквозь слезы Кузьмич. - Я вот не умею, так хоть ты..." По всей деревне до сих пор ходил рассказ про то, как Ксения научила пса молиться. Когда вечерами ужин был готов, она выходила и садилась на крыльцо дома ждать с работы мужа. В это время к ней подбегал Дик и усаживался рядышком. Ксения сидела и тихонько повторяла: "Господи, помилуй!" Дик как-то по-особенному глядел на неё, а затем сам присоединялся, подняв морду вверх и протяжно завывая. И так они сидели и "молились" до прихода Кузьмича. Однажды почтальонша увидала это и разнесла по всей деревне. До мужа тоже дошло, вечером он устроил дома скандал...

Уже стемнело. Хозяин взял Дика за ошейник и вдвоём они побрели в сторону дома. На краю деревни стояла небольшая старая церквушка. Сквозь замороженные окна можно было увидеть, как горят свечи. Дома Кузьмичу делать было нечего, он даже забыл, что ничего не ел со вчерашнего дня. Ноги сами привели его к дверям храма. "Подожди здесь, дружок", - сказал он Дику.

Шла вечерняя служба. При входе Кузьмич снял шапку, перекрестился, как умел, и прошел в ту сторону, где продавали свечи. Он купил самую большую. "Куда ставить-то?" - спросил он у знакомой бабули, та ему показала. Он поставил свечу, опять перекрестился. Перед ним было большое Распятие. "Вот, - думал Кузьмич, -

Ксенька всё бегала-бегала в церковь, молилась-молилась, а померла-то раньше меня... Как-то оно несправедливо вышло,.. Плакала всю жизнь от меня... да и померла, - сквозь слёзы он увидел Лик Распятого. - Господи, как же так? Хороших забираешь к Себе, а погань всякая остается на этом свете... Извини... Вижу, что Ты и Сам страдал... побольше нашего... Что ж делать-то мне теперь? Чего жил, зачем жил?" Кузьмич ещё немного постоял в раздумье, потом стал осматривать церковь. Когда он подошел к старинной иконе Спасителя, из-за спины раздался шёпот старосты Петра Иваныча:

- Что, красиво? С 16 века икона. Умели люди писать. Не то что теперь.

- А чего за буквы тут? Не видать совсем, - поинтересовался Кузьмич,

- А написано, - отвечал староста,- чтобы люди любили друг друга, а то совсем разучились любить. Ведь что у нас за любовь-то нынче бывает: покуда физиономии друг у друга терпеть в силах, то улыбку из себя ещё выдавить могут. А чуть что - до последней вилки имущество делить будут. А Христос учил, как по-настоящему любить надо.

- И как? - спросил Кузьмич.

- А вот как, - Петр Иваныч показал рукой в сторону Распятия. - До креста дело дошло, чтобы людей спасти...

Когда Кузьмич выходил из церкви, он ещё раз внимательно посмотрел на Распятие.

"Научишь меня молиться-то?" - шутя спрашивал он у Дика по дороге домой. Тяжесть невосполнимой утраты ещё оставалась в душе Кузьмича, но после церкви стало как-то полегче.

Была уже глубокая ночь, когда Кузьмич разделся и, кряхтя, лег в холодную кровать. На улице было тихо, шёл снег. Он услышал, как Дик опять стал протяжно выть, как тогда на крыльце... С Ксенией... Кузьмин встал с кровати, сходил на кухню и взял спички. Потом он направился в дальнюю комнату, туда, где жена его вечерами молилась. Он зажёг лампаду, немного постоял у икон, всматриваясь в лики. Медленно перекрестился и пошел спать, оставив лампаду гореть до утра. Как при Ксении.

А на улице шёл снег, чистый и белый.

Стрельцов Артем
Альберт

Алексей Васильевич Шкуратов, дослужившись до звания майора медицинской службы, вышел в отставку в возрасте сорока пяти лет. Посвятив жизнь свою служению Отечеству, он ревностно выполнял священный долг, но за двадцать лет службы в дисциплинарном батальоне в должности начальника санчасти, только тем и сумел прославиться, что сократил жизнь одному дезертиру, перепутав по пьянке какие-то порошки. Дело быстро закрыли за отсутствием состава преступления, а Шкуратов после этого сильно изменился - пить бросил совсем и стал более замкнутым.

Алексей Васильевич был человеком крепкой военной закалки, на вид высокий и худощавый. Лицо у него было худое и скуластое, изъеденное морщинами, и на нем блестели большие, почти совсем круглые, зеленые глаза.

По своим взглядам и образу жизни он был убежденным коммунистом и холостяком. Холостяцкая жизнь его была обусловлена тем, что женщин он просто-напросто презирал и не видел ни в одной из них ничего такого, что могло бы вызвать в нем симпатии или хотя бы уважение. Злые языки говорили, что за этим кроется какой-то тайный порок или безответная любовь.

Превыше всего на свете он любил и ценил свою партию, в которой состоял без малого 20 лет и очень гордился принадлежностью к ней. Уже давно в стране бушевала демократия, уже давно не существовала официально той партии, в которую он вступил еще в советские времена, но Шкуратов словно не замечал этого - он никогда не изменял своим идеалам. Окружающие привыкли и махнули рукой на эти странности майора.

Книжек он не любил, с детского возраста они вызывали в нем отвращение, всех поэтов и писателей он считал бездельниками. Как-то раз, когда ему было лет 25, в его руки совершенно случайным образом попал томик со стихами Пушкина. Алексей Васильевич открыл книгу на странице, где была помещена ода "Вольность". Вот уж чего-чего, а вольностей, ни в каком их виде, он никому позволить не мог и сам их не допускал никогда, или почти никогда. Во всём он любил дисциплину и порядок. "Если каждый будет писать "Вольности", то куда мы тогда докатимся?!"- недоумевал он, забыв о том, что Пушкин давно уже помер, а потому Алексей Васильевич мог по ночам спать спокойно, потому что такие поэты у нас выродились и, по-видимому, можно было сказать определенно: "Больше в России Пушкиных не будет!"

Единственной книгой, которую он мог иногда читать, был старенький сборник армейских уставов. Шкуратов берег эту книгу ещё с военного училища. Именно с тех пор у него осталась ещё одна привязанность - к гимну СССР "Союз нерушимый республик свободных". Давно уже слова гимна переписали, но Шкуратов бережно хранил у себя пластинку со старым вариантом гимна и периодически прокручивал ее на старой вертушке.

В городе Н., где проживал майор после выхода в отставку, как и во всяком нормальном городе, была психиатрическая больница. Некоторое время власти города никак не могли найти для больницы главного врача. Алексей Васильевич узнал об этом, вспомнил свои старые знакомства, немного поистратился, и в конце концов его кандидатура устроила всех.

В нем не ошиблись. По прошествии полутора лет с тех пор, как Шкуратов вступил в новую должность, больница стала симпатичным уголком на окраине города: из старой и полуразрушенной она превратилась в прекрасное сооружение, фасад которого напоминал известное здание на Лубянке. Шкуратов отделал на втором этаже кабинет для себя и переехал в него жить.

Что касается персонала, который должен был следить за больными, то тут Алексей Васильевич пошел на принцип - всех медсестер и нянек он заменил на крепких и здоровых мужиков, бывших офицеров, мало что понимающих в психических заболеваниях и в медицине вообще, но хорошо знающих, что такое приказ и как его нужно выполнять. Именно такие помощники нужны были Алексею Васильевичу: непослушания и пререканий он бы не потерпел. Персонал обязан был следить за строгим порядком среди больных, а в случае его нарушения принимать незамедлительные меры по восстановлению тишины и спокойствия. Последствия этих мер ещё долгое время можно было созерцать на распухших лицах больных, но они никогда не жаловались.

Алексей Васильевич имел своё мнение по поводу счастья. Он был твердо убежден, что путь к нему лежит через упорный труд и страдания. Именно поэтому личный состав (так он называл больных) при Шкуратове стал упорно трудиться и страдать, и с каждым днём счастья было всё больше - его количество возрастало прямо пропорционально количеству синяков и травм, полученных больными от помощников главврача, но больные любили Алексея Васильевича за то, что благодаря его заботам они стали хорошо кушать, получая в день трехразовое питание, состоящее в основном из тарелки кислых щей без мяса и куска черного хлеба (раньше и этого не было, больные умирали здесь от недоедания). За то любили, что их стали одевать в более-менее чистые халаты и позволили мыться раз в месяц. А работа чаще всего заключалась в бессмысленных действиях - сначала больные копали глубокие ямы, а потом закапывали, а еще они переносили кирпичи с одного места на другое. Алексей Васильевич видел в этом залог их хорошего самочувствия.

О том, что больных бьют, он прекрасно знал, даже сам иногда прикладывал кулак к лицу какого-нибудь умственно отсталого, забывшего о своем счастье. "Иначе нельзя - обстоятельства!" - говорил Шкуратов и ему верили вполне, осознавая, что без него неминуем возврат к старым временам, когда все они были голодные и холодные.

Алексей Васильевич ещё в самом начале своей работы в должности главврача составил на основе армейского устава "Моральный кодекс" для больных: этого требовали в Горуправе, где всегда придавали большое значение документации - если есть бумажки, значит работа идёт.

Каждую субботу помощники главврача устраивали осмотр больничных палат и переворачивали всё вверх дном: ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы больные пользовались ручками, карандашами, чтобы они имели записные книжки или тетрадки, в которые они запросто могли бы записать какие-нибудь дурацкие мысли или нарисовать непристойности.

За два года, что Шкуратов был главврачом, в психбольнице не произошло ни одного преступления, власти города были довольны Алексеем Васильевичем и ему значительно повысили зарплату.

- Не в деньгах счастье, а в благе и здоровье личного состава! - сказал Шкуратов в Горуправе и на лице его засияла гордая улыбка.


II

Нашелся-таки один мерзавец!..

На столе перед Шкуратовым лежала зеленая записная книжка, которую обнаружили его помощники при очередной проверке чистоты морального облика сумасшедших. На первой её странице было выведено красивым почерком:

Не дай Вам Бог сойти с ума -
Нет, легче посох и сума,
Нет, легче труд и глад...
А.С. Пушкин.


- Так! - Шкуратов закрыл книжку и хотел разорвать её, а затем выкинуть в мусорную корзину, но, переборов это желание, открыл её снова, но уже на второй странице, и стал читать записи самым внимательным образом.

Хозяина этой записной книжки звали Альбертом, в его личном деле не было практически никакой информации, что вызывало у Алексея Васильевича разные подозрения.

Это был молодой человек двадцати пяти лет, невысокого роста, стройный, с черными кучерявыми волосами и карими глазами. Вообще, он был чем-то похож на Пушкина. Альберт был тихим больным, никогда не буянил. В истории его болезни не было написано, по каким причинам он попал сюда, но по его поведению можно было понять, что он страдал манией преследования.

Его преследовала... музыка. Он учился в музыкальном училище, учился отлично, преподаватели прочили ему большое будущее. Но за год до окончания училища с головой Альберта что-то случилось, а что именно - он и сам не мог понять. Были такие периоды, когда его неотступно преследовали вступительные такты из великой симфонии не менее великого Бетховена, про которые сам композитор сказал: "Так судьба стучится в дверь!" Альберт не знал, куда себя деть: он носился по коридорам и по улицам, пытаясь сбежать от музыки. Дома он закрывался на кухне, забивался под стол, но музыка доставала его и там.

Его воспитанием занималась бабушка, так как родители у Альберта погибли в автокатастрофе, когда тот еще был маленький, а больше никакой родни у него не было. Поэтому после смерти бабушки он попал в психбольницу.

Вёл он себя здесь, по мнению персонала, вызывающе. Нет, он не бросался на стенки и не бил окна, не плевался в палате, но постоянно мешал помощникам главврача заниматься воспитанием личного состава: он заступался за больных, когда тех били. Он никогда не размахивал кулаками и никому не угрожал, но подходил к тому помощнику, который охаживал очередную жертву, смотрел прямо ему в глаза и произносил уверенно-просяще:

- Зачем вы его трогаете? Оставьте, не бейте его, он вам ничего плохого не сделал. Если хотите - ударьте меня.

Вокруг Альберта в это время собиралась толпа из персонала. Они громко смеялись над ним, похлопывали по плечу и постепенно похлопывания переходили в сильные удары. Они били Альберта до тех пор, пока тот не терял сознание.

Больные уважали его, но это уважение ни в чем не проявлялось, поэтому он всегда был один и всегда ему доставалось больше всех - и синяков, и работы. Меньше других доставалось ему только пищи за столом: он делился ею с другими больными…

"Решил записывать мысли, иначе окончательно сойду с ума. Примерно месяц тому назад очнулся в незнакомом месте, вокруг меня находились незнакомые люди, которые странно себя вели. Долго не мог понять, где моя бабуля. Только потом сообразил, что я в психлечебнице, которой давно меня пугали мои знакомые по курсу и преподаватели. А бабуля умерла..."

"Сегодня пытался отпроситься домой у нашего дежурного, в ответ он меня избил. Надо жить!"

"Не помню, что со мной было в последние дни. Опять эта музыка! На дворе, судя по всему, начало лета. Я начинаю потихоньку знакомиться со здешними обитателями. Милые люди, только немного странные. Как-нибудь подробнее о них напишу".

"После побоев несколько дней отходил, лежал на кровати и думал. Музыка почти не преследует".

"Они называют меня душевнобольным. Что ж, я действительно болен. Мои поступки вызывают у них смех, но чаще негодование".

"Плохие симптомы: начал кашлять кровью, ноги еле держат".

"За окном осенний дождь, я вспоминаю прошлую жизнь. Иногда очень хочется сесть за фортепиано, я даже начинаю мысленно представлять себе это, но как только в своих мечтах я хочу прикоснуться до клавиш, опять эта проклятая музыка начинает бить по вискам, и я целыми сутками мучаюсь. Господи, что мне делать?"

"Записываю очень редко, так как приходится прятать книжку от глаз дежурных, да и проверки бывают часто. Наш главврач в чем-то очень жесток, но глаза грустные. Видно, не очень у него сложилась жизнь".

"За окном снег. Ночь. Я вспоминаю детство. Милая бабуля... Жуткие головные боли. Допишу после".

"Самое скверное, что мы здесь не знаем, какой месяц на дворе. А может, это и ни к чему. Прошло около года, как я попал сюда. Начинаю привыкать, только всё тело болит. 0 душе и говорить нечего. Вспомнил стихи:

Сиянье. Душа человека
Как лебедь, поёт и грустит
И, крылья раскинув широко,
Над бурями тёмного века
В беззвездное небо летит".


Шкуратов захлопнул записную книжку, встал со стула и взволнованно заходил по комнате. Затем он подошел к проигрывателю и включил на полную громкость свою любимую песню-гимн, но впервые в жизни не смог дослушать её и до второго куплета, выключил и вернулся к столу, взял в руки зеленую книжку и открыл её в середине.

"Опять детство. Мы с бабулей иногда ходили в церковь, которая была недалеко от дома, но делали это почти тайно, и мне это нравилось, хоть я и не понимал тогда, от кого мы прячемся. Я очень любил во время службы сидеть на скамейке и качать ногами, и ни одна бабулька почему-то меня за это не ругала. В моей памяти мелькают фрагменты: вот я, маленький, ставлю свечку на подсвечник возле иконы Богородицы, а бабушка держит меня на руках и показывает, как надо правильно креститься. Вот я сижу на скамейке и вижу, как яркие блики от мозаичных окон бегают по полу. Я тихонько подхожу к этим бликам и вдруг вижу, что моя рука стала зеленой. Я долго на неё любуюсь, но раздаётся голос батюшки. Он молится о всех людях, а значит и о мне, и о бабуле. Я тоже прошу у Боженьки здоровья для бабушки, а то если она умрет, я останусь совсем один и мне будет грустно... Я снова обращаю внимание на свою руку. Вот чудо-то! Моя рука теперь красная. После службы подходим к батюшке Симеону - мне тогда казалось это имя странным и напоминало слово "осьминог", хотя батюшка на него совсем не был похож. Он благословляет меня и гладит по голове, он добрый. Бабуля почему-то плачет, я в недоумении смотрю на неё, она начинает улыбаться, потом берет меня на руки; и целует в нос. Боже мой, какие счастливые минуты!"

"Они называют меня шизофреником, каждодневно издеваясь надо мной. Может мне того и надо? Уже не чувствую боли. Жалко, что поговорить не с кем. Была бы рядом бабуля. Опять вспоминал весь день о ней, Как она укладывала меня спать, перед этим несколько раз перекрестив и чмокнув в лобик, а затем шла в другую комнату, зажигала перед образами лампаду и долго что-то шептала, и долго всхлипывала. Как плохо, что я не помню ни одной, молитвы".

"Опять лето. Сегодня гулял во дворе и заметил, как весело чирикают воробьи и поют свои серенады неизвестные мне птички. Они радуются жизни, они это умеют. А я только тоскую. Прости мне. Господи!"

"Долго всматривался в лица окружающих меня людей. Бабушка часто говорила мне, что если внимательно присмотреться к человеку, то обязательно увидишь в нем лик Христа. А ещё помню из детства, как долго не мог я оторвать свой взгляд от иконы Серафима Саровского, это лицо и эти глаза поразили моё детское воображение. Сегодня вспомнил те слова, которые были начертаны на этой иконе: "Боже, милостив буди мне, грешному!"

"Недели три не мог писать, были вывихнуты пальцы. Сейчас легче. Помню, когда дежурный бил меня, в голове опять зазвенела эта ужасная музыка. Хорошо, что потерял сознание".

"Очень люблю ночь. Никто не мешает просить у Бога прощения".


Алексей Васильевич снова прервал чтение для того, чтобы достать из шкафа закупоренную бутылку коньяка. Вот уже 15 лет, как он не прикасался к спиртному, а бутылку эту держал специально для проверяющих. Он судорожно открыл её и одним разом выпил сразу пол-бутылки. Немного полегчало. Минут пять он сидел и о чем-то думал, затем подошел к телефону.

- Немедленно построить весь личный состав во дворе! - приказал он своему заместителю по воспитательной работе.

Сейчас же были прекращены все работы, сумасшедшие собрались на больничном дворе и построились, как их учили, ровными колоннами перед небольшой трибуной, которая была сделана специально для Алексея Васильевича. Через минуту появился и сам главврач в окружении нескольких помощников. Больные приутихли и не отрывали от него глаз. Шкуратов взобрался на трибуну. Он был в белом халате, с непокрытой головой, на груди его блестела медаль "За безупречную службу" 3 степени - такие медали дарили раньше всем офицерам по праздникам, но Алексей Васильевич безмерно гордился ею, каждый день начищал до блеска, ведь она была у него единственная за 25 лет службы. Он оглядел своим взором стройные ряды дураков и лицо его выразило недовольство.

- Здравствуйте, товарищи идиоты!- с обычной издёвкой обратился он к личному составу.

- Здравствовать желаем! - дружно и громко отвечали больные, как их учили.

Алексей Васильевич с ещё большим темпераментом продолжал:

- Вы, чокнутые! Я забочусь о вас, о вашем благе. Еще раз повторяю: я - с вами и за вас. Но дисциплина - прежде всего! Дисциплина! А вы что?! Вот! - Шкуратов достал из кармана записную книжку и поднял её над головой, показывая больным. Они забеспокоились и стали шуметь.

- Спокойно! Я покажу вам этого мерзавца. Он здесь, среди вас. Больной Альберт, выйти из строя на пять шагов!

Больные замолкли в недоумении, обернулись назад и расступились, пропуская того, чьё имя только что назвал главврач. Альберт вышел на середину двора и повернулся лицом к строю. Шкуратов спустился с трибуны и подошел к нему. Удивительно, но Алексей Васильевич, глядя на ужасающий вид Альберта, в глубине души пожалел его, но тем не менее решил довести дело до конца и виду не показывать:

- Это твоя книжка?! - спросил главврач у больного таким тоном, что казалось: ответь Альберт "нет", и Алексей Васильевич пришибет его кулаком на месте.

- Да, это моя книжка,- прозвучало в ответ. Шкуратову захотелось ещё немного покуражиться.

- Надо отвечать "так точно", а не "да"! - заорал он.

- Так точно, это моя записная книжка, - тихим голосом отвечал Альберт.

- Громче! - возмутился Алексей Васильевич, но понял, что громче у Альберта не получится, он был очень слаб. - Меня интересует только одно: ты раскаиваешься или нет?

Больной молчал и смотрел в землю.

- В глаза смотреть! - Шкуратов сам не понял, как это случилось, но он со всего размаху дал Альберту сильный подзатыльник. Больной упал, а Шкуратов продолжал воспитывать личный состав:

- Я отвечаю за всё, что происходит в этой больнице. Я не потерплю здесь шизофреников, которые нарушают дисциплину. Я должен наказывать нарушителей. Я прав или не прав? - обратился он ко всем больным. Они почему-то молчали.

- Наверное, правы,- раздался робкий голос.

- Что-о?! Да это бунт! Я отомщу вам! - стал угрожать Алексей Васильевич, размахивая руками. - Вы будете у меня голодать до тех пор, пока не попросите прощения и пока этот идиот, - он указал на Альберта, - не раскается в своем поступке. Всё! Р-разойдись! По рабочим местам!

Пожалуй, впервые в жизни Шкуратову было так противно от собственных слов и поступков. Он вернулся в комнату, допил оставшиеся пол-бутылки коньяка, присел на стул и взгляд его упал на недочитанную записную книжку Альберта. Он открыл её на последних страничках.


"Слява Богу! Бетховен, кажется, навсегда оставил, меня. Я вполне счастлив в этих серых стенах".

"Боже мой, как скверно я жил. А мне казалось, что всё идет благополучно. Я занимался любимый делом, дни и ночи проводил за инструментом, мечтал о великой славе, а учителя подзадоривали меня и даже внушали, что я - будущий гений. Я верил им и совершенно забыл о Тебе, Господи. Спасибо, что Ты не забыл обо мне... Вот почему бабуля в последнее время так часто плакала".

"Последние дни перед смертью бабушки. Если бы их можно было вернуть. Я не успел сказать ей самое главное - что я её люблю. Проводил дни и ночи с какими-то ненужными людьми, иногда это прерывалось приступами болезни. Однажды утром вернулся домой и увидел бабулю, лежащую на кровати с закрытыми глазами. Рядом стоял священник, он сказал: "Господь сподобил исповедоваться и причаститься", перекрестился и вышел. И опять эта музыка, и дальше ничего не помню".


Шкуратов услышал во дворе странные звуки. Он выглянул в окно и увидел жуткое зрелище: толпа больных терзала лежащего на асфальте Альберта. Они били его неистово, руками и ногами, завывая и даже рыча от негодования и злости. Они помнили, что такое голод, и когда сегодня главврач пригрозил не кормить их, они возненавидели Альберта. Они забыли, что когда-то уважали этого странного шизофреника за то, что тот заступался за них. Страх голода отбил память и без того беспамятливых людей. Им хотелось только одного: чтобы их накормили сегодня обедом.

- Немедленно прекратить! - закричал Алексей Васильевич. Больные услышали знакомый голос и расступились. Шкуратов увидел окровавленное тело Альберта, помощники главврача перенесли его в лазарет. Вечером Шкуратову доложили, что пострадавший хоть и жив ещё, но совсем плох.


III

В следующие два дня что-то изменилось в привычной жизни психбольницы. Алексей Васильевич заперся у себя в кабинете и никуда не выходил, даже окна у него были зашторены. Заместители несколько раз пытались дозвониться до Шкуратова, но тщетно: видимо он отключил телефон. К вечеру второго дня один из помощников хотел войти к нему в кабинет, предварительно постучав в дверь, но оттуда услышал удивительно спокойное:

- Пожалуйста, не мешайте мне сегодня.

Даже больные забеспокоились и спрашивали друг у друга, не видал ли кто-нибудь из них главврача. В эти дни их никто не трогал, а кушать давали вдвое больше обычного.

Утром третьего дня Шкуратов появился на больничном дворе, но его было не узнать. Он выглядел постаревшим, осунулся и смотрел почему-то в землю. Ни с кем из персонала он не разговаривал и даже не спросил, как бывало обычно, про выполненный объём работ. Он только подошел к своему заместителю по медицинской части и сухо поинтересовался, что с Альбертом. Ему ответили, что состояние больного не изменилось - он был при смерти, Шкуратов утвердительно покачал головой: "Да...", развернулся и направился в лазарет.

Когда он зашел в палату, Альберт лежал с закрытыми глазами, лицо его было спокойно. Алексей Васильевич с минуту стоял в дверях и пристально глядел на умирающего. Затем сделал несколько шагов к больничной койке.

- Спасибо Вам, что пришли, - услышал он тихий голос Альберта.

- Вам плохо? - спросил Шкуратов.

- Вовсе нет. Слава Богу! - ответил Альберт и открыл глаза, в которых, как заметил главврач, не было ни обиды, ни горести.

- Чем я могу Вам помочь?

- Очень прошу Вас - позовите батюшку, ну... священника.

На какое-то время в палате воцарилось молчание.

- Какого?

- Любого.

- Хорошо, - ответил Шкуратов и вышел. Помощник Алексея Васильевича долго не мог понять, куда и зачем его отправляет начальник, а когда понял, то очень удивился, но тем не менее распоряжение выполнил. Через час за отцом Константином (так звали священника) закрылась дверь в палату, где умирал Альберт.

Шкуратов сел на стул рядом с палатой и стал ждать. Минут двадцать из-за двери доносился шепот и какие-то другие звуки. Он прислушался и понял, что это - плач. А потом ещё звук, как будто кто-то упал. Алексей Васильевич приподнялся, тихонько приоткрыл дверь и увидел такую картину: перед кроватью плачущего Альберта на коленях стоял отец Константин и шептал: "И ты прости меня, помолись обо мне там".

Шкуратов закрыл дверь, а вскоре вышел священник, остановился и, не глядя на Алексея Васильевича, произнес: "Обязательно позовите меня, когда..." Он не договорил и быстро зашагал из корпуса...

В день похорон на кладбище, кроме гробовщиков, были еще два человека, которые провожали Альберта в последний путь - отец Константин и Шкуратов. После того, как гроб засыпали землей, священник пропел "Вечную память". Алексей Васильевич попросил батюшку задержаться, и они, стоя у могилы, о чем-то очень долго разговаривали. Гробовщики потом рассказывали, что в конце их разговора отец Константин перекрестил главврача и пожал ему руку.

С тех пор Алексея Васильевича в городе Н. никто не видел

"Не сошлись характерами"
Притча от Андрея Якушева

Пришла к судье супружеская пара с просьбой развести их. Судья выполнил их просьбу без каких-либо возражений. Супруги остались довольны. Но второй вопрос, с которым они пришли к судье, оказался сложнее. Каждый из бывших супругов хотел сам воспитывать ребёнка, но судья сказал им, что никого из них не считает достойным того, чтобы заниматься воспитанием детей.

— Но почему?!. — удивились оба.

— Вспомните, когда я спросил вас, почему вы не хотите жить вместе, что вы ответили? — спросил судья.

— Не сошлись характерами.

— Вот. Вы не увидели, что оба виноваты в том, что не можете жить вместе, что не можете договориться друг с другом. Вы не захотели взять на себя ответственность за вашу семью. Вы свалили всё на свои характеры, которые, якобы, не подходят друг другу, как будто ваши характеры — это что-то, не зависящее от вас. При такой безответственности вам нельзя воспитывать детей.